Яким же було земне призначення Гоголя?

Нині відзначається 200-річчя від дня народження Миколи Гоголя. Два століття минули, але й нині не зупинені суперечки на тему яким письменником був Гоголь: руським, російським, україн­ським? Які цілі Микола Васильович ставив перед собою у творчості? Відомо, що своєю загадковістю і невизначеністю Гоголь насторожував ще за життя і українського класика Шевченка, і російського поета-патріота Ф.Тютчева. Зайва заполітизованість в оцінці творчості генія присутня і нині. А нам так хочеться знайти істину. Один з дослідників творчості М.Гоголя знаний філолог В.Звиняцковський пропонує свою версію відповіді на вічне запитання: «Якою ж була душа у Гоголя?»

Начнем с того, что писала Гоголю А.О.Смирнова-Россет 3 ноября 1844 года: «У Ростопчиной при Вяземском, Самарине и Толстом разговорились о духе, в котором написаны ваши «Мертвые души», и Толстой сделал замечание, что вы всех русских представили в отвратительном виде, тогда как всем малороссиянам дали вы что-то вселяющее участие, несмотря на сме­шные стороны их; что да­же и смешные стороны имеют что-то наивно-приятное; что у вас нет ни одного хохла такого подлого, как Ноздрев; что Коробочка не гадка именно потому, что она хохлачка. Он, Толстой, видит даже невольно вырвавшееся небратство в том, что когда разговаривают два мужика и вы говорите: «два русских мужика»; Толстой и после него Тютчев... то­же заметили, что москвич уже никак бы не сказал «два русских мужика». Оба говорили, что ваша вся душа хохлацкая вылилась в «Тарасе Бульбе», где с такой любовью вы выставили Тараса, Андрия и Остапа. <…> Из этих замечаний надобно заключить бы, что вы питаете то глубоко скрытое чувство, которое обладает Малороссией и так редко, но и еще и недавно выразилось казаком в Полтаве, когда государь, посылая казацкий полк на Кавказ, поручая старому атаману, сказал: «Смотри же, ты мне отвечаешь за свою голову и за них», а он отвечал: «Будь спокоен, царь, не сослужим тебе такой службы, как твои москали, як ти вступив на престол». <…> А как и когда забудется, что некогда Украина была свободна. Бог весть! Итак, никто более меня не понимает вашего — может быть, вами самими неузнанное чувство и таящееся от вас самих. Я, впрочем, заметила им, что хохлы вас тоже вовсе не любят и вас в том же упрекают, как и русские. Плетнев это мне еще подтвердил».

Итак, никто не любит Гоголя? А точнее — никто не любит в нем «то глубоко скрытое чувство» и ревностной, и ревнивой, и фанатичной любви к Русской державе, которая выразилась Тарасом Бульбой: «Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымется из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..»

Что же это за «свой царь», который «подымется» из исконно Русской (т.е. Киево-Русской?) земли и исторически скорое явление которого предсказывает Тарас в момент своей гибели в 1638 году? Прямого ответа Гоголь, ес­тественно, не оставил.

Но интересен ответ Гоголя Ростопчиной от 24 декабря 1844 г. из Франк­фурта: «Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская, потому что это, как я вижу из письма вашего, служило одно время пре­дметом ваших рассуждений и споров с другими. На это вам скажу, что сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы сли­шком щедро одарены Богом, и, как нарочно, каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой — явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве».

И тут же Гоголь прибавляет: «На сочинениях же моих не основывайтесь и не выводите оттуда никаких заключений о мне самом. Они все писаны давно, во времена глупой молодости, пользуются пока незаслуженными похвалами и даже не совсем заслуженными порицаньями, и в них виден покамест писатель, еще не утвердившийся ни на чем твердом...»

Отсюда и желание писателя по крайней мере самые важные (не побоимся этого слова — госу­дар­ственно важные) душевные состояния вытащить за «хвостики» из собственных текстов, «писаных во времена глупой молодости». Ведь и в самом деле, последние из «малороссийских» повестей Гоголя, в том числе «Тарас Бульба», были написаны в 1834—1835 гг., когда их автору было всего лишь 25 — 26 лет. И никаких государственных задач автор книги «Миргород» (1835) перед собой не ставил.

Удалось ли «вытащить» их путем превращения одной из «миргородских» повестей в полномасштабную историческую эпопею? Разумеется, удалось — вот только не всем они понравились, а точнее — не понравились никому.

Идеологов российской государственности покоробила та самая «хохлацкая» ревность за русскую государственность как исконно свою государственность и за русского царя — как своего царя.

Ф.И.Тютчев — не только великий русский поэт, но и автор патриотических трактатов на французском языке — как раз в 1844 году, как он сам пишет в стихотворении «Колумб» (1844), весь в ожидании «нового Колумба», готового «довершить наконец Судеб неконченное де­ло»:

Скажи заветное он слово –

И миром новым естество

Всегда откликнуться готово

На голос родственный его.

Таким идеальным заветным словом для Тютчева было бы слово о единстве всех славян под эгидой России. Но когда он пишет об этом в 1841 г. («К Ганке»), то, вольно или невольно, ассоциирует такую славянскую страну, как Украина, с запоминающимся образом украинца Гоголя — Вием. И так, задолго до Мандельштама, возникает образ «Киева-Вия»:

Рассветает над

Варшавой,

Киев очи отворил,

И с Москвой

золотоглавой

Вышеград заговорил!

Как в театре, так и в ли­тературных салонах известный всем Щепкин часто появлялся в окружении живших в Петербурге земляков-украинцев. Один из них, а именно Тарас Шевченко, 13 декабря написал стихотворное послание великому актеру, которое тот с успехом исполнял в тех модных салонах, где как раз в это время яростно спорили о том, «какая душа у Гоголя».

Гоголь через Смирнову отвечал не только двум Федорам — Тютчеву и Толстому, о которых корреспондентка сообщала, что «оба говорили, что ваша вся душа хохлацкая вылилась в «Тарасе Бульбе», а в «Мертвых душах», напротив, все русские представлены «в отвратительном виде». Аудитория гоголевского ответа была гораздо шире избранного кружка друзей графини Ростопчиной. И об этом, в частности, можно заключить, сопоставив даты описанного Смирновой обсуждения «Мертвых душ» в салоне Ростопчиной, где привычно витийствовали оба Федора, и ответа Гоголя на их витийство, — с датами двух стихотворных посланий Тараса Шевченко.

Ответ Гоголя, написанный во Франкфурте 24 декабря по новому стилю, к 11 января по тому же стилю уже должен был быть не только получен в Петербурге, но и стать известным всем заинтересованным лицам. Ведь Гоголь не только разрешил объявить свой ответ в салоне Ростопчиной, но в своем письме Смирновой прямо указал, что обращает его не только к ней, но и ко всем «другим», кто спорил о его, «хохлацкой или русской», душе.

Почему важна дата 11 января 1845 г.? Потому что по старому стилю это как раз 30 декабря 1844 г. — та самая дата, что стоит под стихотворным посланием Шевченко «Гоголю».

Есть много данных в пользу того, что в декабре 1844 г. Т.Шевченко обратился с символическим, никогда не дошедшим до адресата посланием именно потому, что он тогда присутствовал и при споре о том, «какая у Гоголя душа», и при обсуждении ответа на этот вопрос самого Гоголя, полученного из Франкфурта. Этот вопрос не мог не интересовать украинского поэта. Сам-то он, хотя и писал прозу по-русски, о своей национальной душе все знал и никаких тайн на сей счет не имел.

Не имел подобных тайн и русский поэт Тютчев, обличавший «тайну» Гоголя в салоне Ростопчиной, — хотя и он для своей политической публицистики предпочитал родному русскому неродной французский… И что при этом интересно: оба поэта, русский и украинский, считали Гоголя «чужим» писателем, стоящим вне столбовой дороги родной им поэзии. И по одной и той же причине.

Причина эта — смех Гоголя. Ведь если верить Смирновой, умный, утонченный Ф.Тютчев говорил в салоне Ростопчиной то же самое, что и грубиян Ф.Толстой: что Гоголь над русскими смеется каким-то не таким смехом, как над украинцами, у которых в произведениях этого писателя «даже и смешные стороны имеют что-то наивно-приятное».

Но ведь это именно такое отношение к украинскому типажу и — шире — к украинскому языку и культуре, против которого выступили поздние украинские романтики, прежде всего Квитка и Шевченко. Они больше не хотели ви­деть своего соотечественника смешным, пусть даже при этом и «наивно-приятным». И вот теперь Шевченко недаром противопоставляет Гоголя — самому себе — именно по этому принципу:

Тарас ШЕВЧЕНКО

ГОГОЛЮ

За думою дума роєм вилітає,

Одна давить серце,

друга роздирає,

А третяя тихо,

тихесенько плаче

У самому серці, може,

й Бог не побачить.

Кому ж її покажу я,

І хто тую мову

Привітає, угадає

Великеє слово?

Всі оглухли — похилились

В кайданах… байдуже…

Ти смієшся, а я плачу,

Великий мій друже.

А що вродить з того плачу?

Богилова, брате...

Не заревуть в Україні

Вольнії гармати.

Не заріже батько сина,

Своєї дитини,

За честь, славу, за братерство,

За волю Вкраїни.

Не заріже — викохає

Та й продасть і різницю

Москалеві. Це б то, бачиш,

Лепта удовиці

Престолові-отечеству

Та німоті плата.

Нехай, брате. А ми будем

Сміяться та плакать.

30 декабря 1844.

Когда сам Гоголь задумался над природой собственного смеха, ему, да и некоторым его единомышленникам, стало совершенно ясно, что его «фантастика», а точнее говоря — демонология изначально тесно связана с его смехом. И один из таких единомышленников позднего Гоголя, С.П.Шевырев, в письме, написанном в вечер на Пасху 1847 г., ободрял его: «Смейся, смейся над дьяволом: смехом твоим ты докажешь, что он неразумен. Ведь в самом деле, все глупости людей от него. Показывай же людям, как он их путает, как они от него глупеют, мелеют, как и великое он у них отнимает! Ведь это запас неистощимый для комика русского!».

Гоголь через месяц ответил из Неаполя: «Слова твои о том, как черта выставить дураком, совершенно попали в такт с моими мыслями».

Очевидно, всё это имел в виду Гоголь, соглашаясь с Шевыревым, что его «борьба с чертом» является частью той борьбы, что испокон веков ведет «против черта» некий собирательный, коллективный «русский и христианский комик». Или, по уточнению Гоголя, «малороссийский» и христианский…

Гоголевское отношение к черту как раз достаточно нетрадиционно для романтизма. Гоголь прямо выразил свою претензию к демонологии романтизма в известном критическом отзыве о лермонтовском «демоне», который, на взгляд Гоголя, «вырос не от собственной силы, но от усталости и лени человека сражаться с ним». Более того, Гоголь не раз подчеркивал, что «черта просто называет чертом» и «не дает ему вовсе великолепного костюма a la Байрон». Древнерусский смех — это смех «раздевающий», обнажающий правду, смех голого, ничем не дорожащего».

Яростное, доходящее до смеха, презрение Рудого Панька к «собачьему сыну» — черту — вот то отношение, которое осталось у Гоголя до самого конца и которое является подлинным источником его комизма. Ключ к пониманию этого источника Гоголь дает нам в своей дружеской переписке. А изданием «Выбранных мест…» из нее он дает нам право пользоваться этим ключом.

«Пугать, надувать, приводить в уныние — это его дело», — говорит Гоголь о черте в 1844 г. в письме к С.Т.Аксакову, таким образом, ни на пядь не отступая от выводов Рудого Панька на последней странице «Вечеров». И в том же абзаце письма мы читаем: «Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он — точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие».

«Пословица, — пишет Гоголь, — не бывает даром, а пословица говорит: Хвалился черт всем миром овладеть, а Бог ему и над свиньей не дал власти».

Но если те бесы вошли в свиней, то бес гоголевской «Ночи перед Рождеством» едва сам не стал жертвой малороссийской Цирцеи — Солохи, «превратившей» представителей сильного пола в кабанов. Чуб, принятый в мешке за кабана, продолжает «игру» и говорит уже о дьяке: «В мешке лежит еще что-то, если не кабан, то наверно поросенок …». За «молочного поросенка» мог бы сойти и черт в самом маленьком из мешков Солохи, если бы Вакула не захватил его с собой…

Но лучше бы он оставил его лежать на месте! Да, он вволю «насмеялся над чертом», победил его силой своей любви к Оксане и силой своего искусства…

«Похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый крылос зеленою краскою с красными цветами». Это — традиционный happy end народного «демонологического анекдота», но не финал гоголевской повести; Гоголю осталось еще рассказать о том подвиге Вакулиного искусства, за который преосвященный его не хвалил: «Это однако ж не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: он бач, яка кака намальована! и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери».

Так, согласно средневековым канонам, «смех и зло идут как вещи родственные друг другу, противостоя слезам и благу». Недаром у невинных младенцев слезы останавливаются при виде «черта в аду», над которым подшутил Вакула.

Гоголя как «смехового» писателя, совсем как одного из его персонажей, убило то же, что и породило: его историческая родина, а точнее — сознание им своих прав и обязанностей по отношению к украинской культуре.

Тридцатилетний Тарас Григорьевич, который явился в салон Ростопчиной в «свите» Щепкина и молча вслушивался в споры о том, «какая душа» у Гоголя, а также о том, как по-разному автор «Мертвых душ» смеется над великороссом Ноздревым и малоросской Коробочкой, — этот самый никому тогда неизвестный поэт уже знал за собой право обратиться с дружеским посланием к незнакомому ему лично «великому другу» и «брату». Суровый Кобзарь, он в украинской культуре являет собой один из ее полюсов. На другом — великий национальный комик Гоголь. Как предсказал в своем послании Шевченко, так в точности и вышло.

Гоголь как представитель украинской смеховой культуры является на сцену именно в тот момент, когда процесс украинского национального самосознания плавно переходит в стадию самосознанья смеха. Однако стадия эта до Гоголя была пройдена поверхностно: одни украинские писатели осудили других за то, что те, дескать, выставляли комичных «хохлов» на общеимперское посмешище, и попытались табуировать печатное распространение местной смеховой культуры. Если бы не Гоголь, то никто и не додумался бы до того, о чем догадались, видно, не одни завсегдатаи салона Ростопчиной: что смех украинца над украинцем «не таков», что это не просто юмор или сатира в чисто литературном понимании, что у него есть своя скрытая мистическая и, можно даже сказать, религиозная сверхзадача: «черта выставить дураком».

 

В.Я.Звиняцковский,
доктор филологических наук

 

*На прохання автора матеріал подано мовою оригіналу. Редакція вдячна шеф-редактору журналу «Русский язык и литература в учебных заведениях Украины» за сприяння у підготовці матеріалу.